Вячеслав Витальевич Савёлов — кандидат филологических наук, доцент кафедры истории русской классической литературы РГГУ, научный сотрудник Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН.
Основные научные интересы: литература и культура русского Серебряного века, поэзия и проза русского символизма. Читает в университете курсы: История русской литературы рубежа XIX-XX веков, История русской культуры рубежа XIX-XX веков, Поэтика символистского стихотворения.
В свободное время Вячеслав Витальевич для студентов проводит экскурсии по Москве Серебряного века и всегда готов поговорить о литературе и культуре этого времени. А его лекции с теплом вспоминают все выпускники РГГУ.
Около особняка Степана РябушинскогоВячеслав Витальевич, начнем с курьезного вопроса: споры о причастности автора (как фигуры биографической) к тексту собственного произведения разгораются и по сей день. Для вас как для филолога вторична ли фигура автора по отношению к тексту? Как вы относитесь к имманентному (не выходящему за пределы того, что сказано в тексте) «чтению»?
Я думаю, что имманентный и контекстуальный подходы дополняют друг друга и не стоит их разделять. Я, честно говоря, с трудом себе представляю чисто имманентное чтение.
Эпоху, которой я занимаюсь, отделяет от нас более ста лет. Зачастую тексты символистов или футуристов остаются для читателя герметичными не только благодаря их сложной поэтике, но и по причине отсутствия знаний об ушедших реалиях. Вряд ли, например, можно по-настоящему понять стихотворение Андрея Белого «Старый дом», не имея никаких представлений об особенностях пожаротушения на рубеже XIX–XX веков. А для понимания блоковского стихотворения «По городу бегал черный человек» неплохо иметь общее представление о городском освещении того же времени. Ключи к пониманию текста слишком часто лежат вне самого текста.
В эпоху Серебряного века люди еще топили жилища дровами, продукты хранили в леднике, а на службу добирались на конке. Это были совсем другие люди, пусть иногда и до неразличимости похожие на нас, это было совсем другое время. Вне исторического контекста разговор о литературе той поры рискует превратиться в нечто абсурдное и бессмысленное.
То же касается и фигуры автора. Я консервативен в этом вопросе. Работа с дневниками, письмами, записными книжками и прочими эго-документами зачастую слишком многое дает для понимания текста, чтобы игнорировать ее.
Кроме того, Серебряный век — это эпоха жизнетворчества, эпоха жизнестроительства. Писатели этого времени создавали не только тексты, но и свой неповторимый образ, пытались конструировать собственную жизнь. Часто это приводило к тому, что писатель, перефразируя слова Андрея Белого, становился интереснее в жизни, чем в книге. В эпоху Серебряного века мы встречаемся с типом художника, для которого творчество жизни становится важнее, чем творчество художественное (Самуил Киссин, Александр Добролюбов). Особый феномен — рано умершие поэты (Иван Коневской, Юрий Сидоров), облик которых мифологизировали современники, зачастую преувеличивая значимость их творчества для последующей истории литературы. Биография автора и творимая вокруг нее легенда в таких случаях становится для исследователя важнее самих текстов.
Любое художественное или лирическое произведение обрамляет множество исторических, культурных и политических подробностей. Важно ли, на ваш взгляд, популяризировать текстологический подход к восприятию текста? И как часто работа текстолога становится настоящим детективным расследованием?
Я вполне искренне считаю, что без текстологии не может быть никакого научного исследования литературы вообще. Тем более если речь идет о литературе столетней давности.
Свою исследовательскую работу я начинал в РГАЛИ, в отделе рукописей РГБ, в ОХД до 1917 года. Я убежден, что для литературоведа, который своими глазами не видел почерк писателя, творчество которого он изучает, слишком многое закрыто. Историко-литературное исследование непременно должно включать в себя работу с рукописями и прижизненными изданиями, а также с различными документами учреждений и предприятий, с которыми был так или иначе связан писатель.
Работа текстолога – всегда детектив. Если исследователь идет от текста, от источника, он никогда не знает, куда в конечном итоге заведет его исследование. Архивная работа всегда полна неожиданностей и сюрпризов.
Концепция интермедиальности в искусстве, связывающая полярные его виды (литература, кино, музыка и пр.), ведет свое начало с изучения авангардизма, но, может быть, это не совсем верная точка отсчета? Как декаденты, ранние символисты или, может быть, денди в XIX веке обыгрывали жанровую полифонию, связывая литература и музыку, живопись и музыку и т. д.?
Белый, А. Возврат. III симфония. М.: Гриф, 1905; обложка работы В. ВладимироваСимволисты были одержимы идеей «синтеза искусств», которая, впрочем, не была их изобретением, корни ее следует искать в эпохе романтизма, с которой символизм связан генетически. Еще Фридрих Шлегель мечтал о том, что духовная музыка обретет в будущем архитектурную форму собора.
Для символистов очень важна фигура Рихарда Вагнера — великого композитора-романтика, реформатора немецкой оперы и теоретика искусства. Вагнер считал, что «произведение искусства будущего» (есть у него работа с таким названием — «Das Kunstwerk der Zukunft») должно гармонично соединить в себе различные виды искусств: танец, музыку, поэзию, архитектуру. Именно в попытке преодоления раздробленности между отдельными видами искусств Вагнер видел путь к новому искусству. Символисты очень дорожили этой идеей.
Я не стал бы также недооценивать влияние на русских символистов известной мысли А. Н. Веселовского об изначальной синкретичности искусства. Символисты жаждали вернуть искусству его магическую природу, для их эстетических утопий характерны мечты о творчестве как о действе, которое буквально пересоздает мир. Реализация такого возвращения искусства к его ритуальным истокам виделась символистам в регрессии к этому изначальному синкретизму.
В любом случае тенденцию к сближению разного рода искусств мы можем обнаружить уже на самых ранних этапах существования русского символизма. Александр Добролюбов, например, в своей поэтической книге «Natura naturans. Natura naturata» многие свои поэтические тексты снабжает указаниями музыкального темпа, как в партитуре. Иногда это также указание на конкретное музыкальное или живописное произведение (VI симфония Чайковского, картины Рафаэля или Рембрандта), которое должно углублять восприятие текста, восприниматься параллельно с ним. Это 1895 год, первые шаги русского символизма.
Я не стану здесь говорить о таких явлениях зрелого символизма, как прозаические симфонии Андрея Белого, музыкальные картины Микалоюса Чюрлёниса или теоретические рассуждения Вячеслава Иванова о грядущем «соборном действе».
Русский авангард, при всех декларативных размежеваниях с романтико-символистской традицией, во многом продолжает эту установку на пересоздание, переконструирование мира посредством синтетического искусства. Идеи символистов в 1910-е годы становятся своего рода сырьем, которое авангардисты обрабатывают по-своему.
Не будет преувеличением сказать, что русский авангард во многом вышел из символизма. И несмотря на бесконечную ругань футуристов в адрес своих предшественников, родства между двумя этими диалектами модернизма намного больше, чем об этом зачастую принято думать.
Есть ли у Вас любимые «переводные» герои? Может быть, Уайльд, Гюисманс, Рембо?
Рембо, Реджинальд Грей, 2011Мне всегда казалось очень показательным, что наши символисты-переводчики не оставили после себя «русского Рембо». Все знают, что «русский Бодлер» — это Эллис (кстати, занятный факт: первыми Бодлера стали переводить вовсе не символисты, а поэты-народники — Дмитрий Минаев и Петр Якубович, было это еще в 1870-е годы), «русский Верлен» — это Валерий Брюсов и Фёдор Сологуб. Есть и «русский Метерлинк» Николая Минского и Людмилы Вилькиной. Отдельные тексты Рембо переводили Валерий Брюсов, Иннокентий Анненский и Фёдор Сологуб, но комплексного перевода русские символисты не оставили. И это очень характерная лакуна. Рембо, пожалуй, оказался слишком авангарден для 1890-х и даже для 1900-х годов. Активно его переводили и занимались им уже постсимволисты, особенно футуристы. Причем не только умеренные, такие как Бенедикт Лившиц или Сергей Бобров — автор первой работы о Рембо на русском языке, но и вполне радикальные, вроде Давида Бурлюка. Лучший перевод сонета «Гласные» принадлежит Николаю Гумилёву. Фёдор Сологуб свои переводы из Рембо опубликовал в альманахе «Стрелец» — первом совместном печатном выступлении символистов и футуристов. Эти переводы соседствуют в альманахе со стихами Бурлюка о «беременном мужчине» «у памятника Пушкину» и с иллюстрациями авангардистов: Аристарха Лентулова, Ольги Розановой...
Поэзия Рембо стала знаменем постсимволизма и авангарда в России. Это вполне соотносимо с фигурой самого Рембо, который был настоящим «гостем из будущего» в стане парижских декадентов. Его творчество было своего рода «пятой колонной» внутри французского символизма, открытой дверью в ХХ век. И нет ничего удивительного в том, что наиболее адекватные слова для передачи его образов на русском языке нашли люди именно этого века. При всем этом Рембо — человек своего времени. Созданный им художественный мир, абсолютно закрытый, энигматичный — это настоящий триумф французского декаданса XIX века.
Это еще одна иллюстрация того, насколько продуктивными оказались поиски символистов для последующего модернизма, в том числе и для авангарда. Как видим, границы между этими художественными явлениями в известной степени условны.
Кого из творцов Серебряного века любят переводить за рубежом? Как вы думаете, почему именно они?
Символизм был явлением общеевропейским, русские и западные символисты существовали в рамках единой парадигмы. Поэтому вовсе не удивительно, что творчество многих русских символистов было хорошо известно на Западе.
Зигмунд Фрейд, например, называл роман Мережковского «Леонардо да Винчи» («Воскресшие боги») в числе десяти своих любимых книг. Отчасти именно этот роман и вдохновил Фрейда на написание знаменитой работы о Леонардо, в которой он впервые описал механизм сублимации. В своей работе Фрейд прямо ссылается на Мережковского и называет его писателем «знающим человеческую душу».
Сергей Панкеев – русский пациент Фрейда, тот самый «человек-волк», вспоминал, что основатель психоанализа был также весьма высокого мнения о романе Мережковского «Петр и Алексей» («Антихрист»). Для Фрейда Мережковский — главный современный русский писатель.
Символисты были настоящими русскими европейцами. Западные читатели смогли разглядеть в их творчестве не только восточнославянскую экзотику, но и глубокое понимание нашей общей европейской души. При этом сами символисты оставались глубоко русскими художниками. Фёдор Сологуб или Андрей Белый, например, – писатели очень русские, я с трудом могу представить себе их в какой-либо иной культуре.
Какие художники, музыканты, писатели – деятели культуры – вас вдохновляют?
Знаете, я очень счастливый человек. Работа преподавателя на историко-филологическом факультете ведь сводится к чему? Ты читаешь и перечитываешь интересные книги, а потом обсуждаешь их с замечательными людьми (т. е. со студентами). Это само по себе очень вдохновляет. Любой «профессиональный читатель», я думаю, такой работе позавидует.
Если говорить о любимых авторах именно Серебряного века, то моя десятка выглядит так: Фёдор Сологуб, Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Михаил Кузмин, Велимир Хлебников, Елена Гуро, Марина Цветаева, Алексей Ремизов, Василий Розанов. Из их западных современников назову Шарля Бодлера, Артюра Рембо, Мориса Метерлинка, Оскара Уайльда, Генрика Ибсена. К этим авторам я возвращаюсь регулярно, каждый месяц что-нибудь из них перечитываю.
Очень важной для меня, еще со студенческих лет, остается литература и культура Древней Греции, хоть я и не классик. «Илиада», трагедии Эсхила, диалоги Платона – важнейшие для меня тексты. Из литературы Нового времени предпочитаю модернизм. Особенно выделил бы немецких авторов XX века: Германа Гессе, Альфреда Дёблина, Ханса-Хенни Янна... Это если говорить о читательских вкусах.
Мое первое образование было музыкальным, я немного играю на фортепиано и в свободное время слушаю много музыки, написанной для этого инструмента. Жанр, который мне особенно близок — фортепианный концерт. Мне кажется, что сочетание рояля и оркестра — это лучшее, что вообще до сегодняшнего дня смог придумать человек.
Последнее сильное впечатление из этой области — концерты Сен-Санса в исполнении французского пианиста Жана-Филиппа Коллара. Особенно Четвертый и Пятый.